Александр и валерий трауготы. Александр Траугот: Уникальность личности только в любви, потому что все остальное не уникально «Живой в царстве мёртвых»

По просьбе Оксаны, подборка тех книг с иллюстрациями Г.А.В. Траугот, которые сегодня есть в продаже.
Поскольку информации получилось немало, решила вывесить отдельным постом. Возможно, будет еще кому-то полезно/интересно.

Справка: Братья Александр и Валерий Траугот — живописцы, книжные графики, скульпторы. Заслуженные художники России. Родились в Ленинграде в семье художников. Главным учителем считают отца, Георгия Николаевича Траугота. С 1956 года работают в книжной графике. Первые книги создавались и задумывались совместно с отцом — отсюда коллективный псевдоним «Г. А. В. Траугот». Художники оформили порядка 200 книг. Сказки Андерсена в их оформлении переиздавались 17 раз и вышли общим тиражом свыше трех миллионов экземпляров. На всероссийских конкурсах А. и В. Трауготы получили более 30 дипломов,14 из них — первой степени. Художники регулярно участвуют в выставках книг и иллюстраций: в России — ежегодно, а также в Германии, Италии, Чехии, Словакии, Польше, Японии, Франции. Работы братьев А. и В. Трауготов находятся в музеях Москвы (в том числе в Третьяковской галерее), Санкт-Петербурга, Твери, Архангельска, Петрозаводска, Вологды, Иркутска, Красноярска, Рязани, Калининграда, а также за рубежом: в музее Андерсена в Одессе, в Японии, Германии, Чехии и др., во многих частных коллекциях в Европе, США, Израиле.

Немного волшебных иллюстраций для души, которые взяты у traugot_g_a_v , polny_shkaf и a_la_la_la , за что им огромное спасибо.

Современные издания (в начале - цена в руб., по убывающей):
4300
4300
4100

2600

1750
740, 77

Александр Георгиевич Траугот (1931) и Валерий Георгиевич Траугот (1936-2009) известны нескольким поколениям читателей под псевдонимом Г. А. В. Траугот.

Три буквы стоят рядом с фамилией, но не для того, чтобы нас заинтриговать или позабавить, не ради эксцентрики пишут художники Александр и Валерий Трауготы еще один инициал. Это имя их отца Георгия Николаевича Траугота. Это он приобщил когда-то сыновей к своему ремеслу и вместе с ними, уже немолодой, начал работать в детской книге. Они успели сообща проиллюстрировать «Синюю бороду» Перро и сказку Андерсена «Новое платье короля». Первый инициал «Г» стал не только данью уважения и памяти отца, но желанием сохранить то творческое начало, которое он открыл в них.

Семья Трауготов была истинно петербургской. Отец окончил Академию художеств, занимался у Петрова-Водкина, Савинова, Рылова. Мать Вера Павловна Янова была архитектором.

Детство Александра и Валерия прошло в типичной коммунальной квартире дома № 3 по улице Большая Пушкарская, где «помещалось население целого уездного города», как говаривал когда-то их дед (до революции дом принадлежал маминому дяде). Недалеко от дома возвышался Князь-Владимирский собор. Облик пятиглавого собора с колокольней завораживал мальчиков, туда они часто прибегали, гуляли в церковном саду. Там прошёл и обряд их крещения.

«Всё в их детстве случилось очень рано: рано заговорили, рано полюбили читать, особенно рано, что естественно, начали рисовать и лепить.

Сохранились рисунки двухлетнего Александра и двухлетнего Валерия. Они постоянно ходили в зоопарк, который, по счастью, был совсем рядом. Дома ловко лепили зверей. А то, бывало, маленький Валерий что-нибудь рисует, а брат, нашалившись в длиннющем коридоре с соседями-мальчишками, вбегает и что-то стремительно поправляет в его рисунке. Валерий – с криком к отцу, тот спрашивает: "Ну что, ведь лучше стало?" – "Да" – "Тогда чем ты недоволен?". Георгий Николаевич поощрял совместную работу сыновей.

Александр любил свою коммунальную квартиру – мало от кого услышишь сегодня такие слова. "Жизнь, этот лучший режиссёр, собрала в едином ковчеге самые непохожие друг на друга семьи, – напишет он позднее, вспоминая блокаду. – Я оттуда, из коммуналки, и, думаю, меня не было бы без неё, то есть я был бы, но был бы другим, был бы беднее". Коммуналка, по его мнению, научила его видеть и понимать людей, развила зрение, "как слух у музыканта развивается при постоянном общении с музыкой". Он с удовольствием вспоминает соседских мальчишек, дружбу, ссоры, игры. "Носились на самокатах по бесконечному коридору, играли в пятнашки, в прятки в тёмных закоулках квартиры". Его привлекала, как он говорит, свобода, независимость от взрослых в мальчишеских отношениях, которых не

бывает ни в детском саду, ни в пионерском лагере. Чувство дома делало братьев счастливыми». (1)

А у себя в комнате они были художниками. На стенах висели репродукции любимых картин: «Прогулка заключённых» Ван Гога, «Девочка на шаре» Пикассо, «Покорение Сибири Ермаком» Сурикова.

Но началась война. Александру было десять лет, Валерию пять. Старший с родственниками остался в Ленинграде, младший оказался в эвакуации. Георгий Николаевич был отправлен на фронт военным художником. Как все дети блокады, Александр пережил всё. Слышал над головой звенящий свист бомб, дом качался от их взрывов, как лодка, был без электричества, тепла и воды. Мальчик ел кашу из клея для обоев, хоронил замёрзшие трупы соседей.

«Испытывал ли я страх? – повторил мой вопрос Александр. – Один из толстовских героев говорил, что он никогда не умрёт, потому что был близок к смерти и знает, что это такое. Так и я чувствовал, что не пострадаю, что буду жить долго, и страха не было».(1)

В феврале 1942 года умерли дедушка и бабушка. Квартира окончательно опустела. К весне в ней осталось двое – десятилетний Александр и Вера Павловна.

Он рисовал всю блокаду. Его рисунки, совсем не детские, – бесценное свидетельство жизни осаждённого города. Александр рисовал не с натуры, по памяти, пером или кистью. Несколькими ломкими линиями, несколькими тревожно плывущими пятнами чёрной акварели мальчик запечатлевал голод, гибель, разрушения, смерть. Эти рисунки Александра Траугота спустя годы войдут в книгу «Жила, была» И. Миксона о судьбе девочки Тани Савичевой и её знаменитом блокадном дневнике.

В июле 1941 года Валерий уехал в эвакуацию. Он оказался за тысячи километров от родного дома, в сибирском селе под непонятным названием Емуртла, что по-татарски означает «сто яиц».

Вместе с другими детьми художников Валерия поселили в двухэтажном доме, рубленном из сибирской сосны, – по шесть ребятишек в комнате. Жёны художников на четыре года стали их воспитательницами. Постепенно обзаводились собственным хозяйством – как иначе прокормить более сотни маленьких ленинградцев? Научились сажать овощи, ухаживать за скотом, построили скотный двор. Была и конюшня с лошадьми.

Но самые главные его впечатления всё-таки о книгах, лепке и рисовании. Библиотека в школе, где он начал в семь лет учиться, была на редкость хороша – от Плутарха и Шекспира до русских классиков. Её

собрал директор школы с литературной фамилией Лир, приехавший из Петербурга в Емуртлу ещё в 1911 году с университетским значком на сюртуке, чтобы учить уму-разуму сибирских детей. Через тридцать лет ему выпало просвещать ленинградских школьников. В ранние тёмные вечера, при свете коптилки – электричества и в помине не было – он читал детям вслух Шекспира, Диккенса, Пушкина, Толстого. Валерий и сам уже много читал. Хроники Шекспира, например, к девяти годам знал наизусть, а потом, уже в Ленинграде, даже разыграл их со школьным другом, самостоятельно смастерив костюмы и вооружение.

Георгий Николаевич, как только появилась возможность, вместе с письмами с фронта стал присылать сыну бумагу для рисования в больших конвертах. И вот еще одна радость: печь для обжига глины. Её оборудовал скульптор Гаврила Александрович Шульц, выбравшийся к ним из блокадного Ленинграда по спасительной ледяной ладожской дороге. Он охотно взял талантливого мальчика в ученики, и Валерий стал сам обжигать вылепленные им фигурки, в основном всякой живности и птичек, за которыми он любил наблюдать, рисовать их и лепить. Так насыщенно прошли для него четыре года.

В Емуртле долго не ведали о блокаде родного города, да и о самой победе узнали не сpaзу – ни газет, ни радио у них не было. В Ленинград и впустили-то не сразу после окончания войны – паспорта выдавали только коренным ленинградцам, да и то не всем. Наконец добились разрешения на въезд, и 14 августа 1945 года Валерий Траугот оказался дома.

Родной дом, хотя и сильно повреждённый снарядом, был по-прежнему красив – своим петербургским охристым цветом, белой лепниной над сохранившимися любимыми балконами. Но вошли они в другой подъезд, со двора. Теперь Трауготы жили в отдельной трёхкомнатной квартире, прежняя, коммунальная, в пятнадцать комнат, была отдана под интернат для детей-сирот. На пороге встречала мама. В самой большой комнате стояли знакомые мольберты. К стенам, как всегда, были прислонены картины отца, кнопками прикреплены рисунки Александра. Валерий развернул свои рисунки и скульптуры, бережно им довезённые. Все смотрели и радовались.

Александр с 1944 года учился в Средней художественной школе (СХШ) при Академии художеств на отделении скульптуры, а в 1948 году в неё поступил и Валерий.

Обстановка в те годы была непростой. Георгий Николаевич отличался широтой мышления, и это не

всем нравилось. Его осудили за вольномыслие и отобрали мастерскую. Писали о нём всяческие осуждающие статьи. Телефон замолчал. Звонили в дверь только верные друзья и по делу. Семья ждала более сурового наказания. Пронесло. Так шли годы.

Александр становился профессиональным скульптором. С детства увлечённый цирком, он сделал цветную фарфоровую статуэтку клоуна Карандаша с собачкой, она пользовалась успехом и много раз тиражировалась; его остроумные фарфоровые скульптуры Буратино, Чиполлино, забавного Олега Попова с петухом и многие другие приобретал Музей города. Для этого же музея Александр вылепил скульптуры персонажей Гоголя, Салтыкова-Щедрина, проявив способность остро видеть характеры.

Валерий в 1955 году уехал в Москву – поступать в Художественный институт имени В. И. Сурикова на скульптурный факультет. Экзамены Валерий сдал блестяще, единственный на стипендию. Через два года напряжённой и интересной учёбы в Суриковском Валерий вернулся домой окончательно – поступил без экзаменов на третий курс отделения декоративной скульптуры Художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной.

К этому времени братья уже профессионально стали заниматься книжной живописью. Была окончательно

достроена просторная мастерская на Петроградской стороне, недалеко от дома, на улице Блохина, для всей семьи. Было где работать, не стесняя друг друга.

Но 28 сентября 1961 года Георгий Николаевич выехал из дома на велосипеде полюбоваться вечерним закатом и – не вернулся. Его сбил грузовик.

«Смерть папы стала для нас не просто трагедией. Было очень трудно. Работали мы тогда, в 60-е годы, в основном в Москве, в Гослитиздате. Принесли рисунки к пьесам Чехова Тамаре Георгиевне Вебер, тогда главному художнику издательства, она их одобрила. Этапным стал сборник стихов Шандора Петефи "Любовь и свобода". Тогда же мы пришли к твёрдой мысли, что отдельной детской литературы

нет и быть не может. Так, впрочем, считали и Пушкин, и Чехов.

Бывает, художник становится рабом своих знаний – истории искусства и пытается копировать великих. Но рисовать так, как рисовали сто, двести лет назад, невозможно. Вдохновляться старыми мастерами – это другое дело».(3)

1960-е, 70-е, 80-е, 90-е, первое десятилетие нового века. Трудная и счастливая жизнь. Братья пишут картины, рисуют по впечатлениям. Занимаются скульптурой. Работа скульптора очень пригодилась им в книжном рисунке.

Валерий в конце 1980-х – начале 1990-х станет главным художником ленинградского отделения издательства «Детская литература», возьмётся спасать угасающее великое дело. Потом будет главным художником в издательствах «Светлячок», «Царское Село», где издавались только красивые книги, малотиражные библиофильские издания.

«Мы очень любим сказки. И, вероятно, больше других сделали различных сказок. Сказка сочетает в себе самые лучшие черты фольклора. Народное искусство прекрасно. Авторская сказка с ним непременно связана. Сказки Андерсена заключают в себе народное сознание, настоящую поэзию. Очень трудный жанр. Немногие писатели могут в нём

работать».(3)

Нет такой сказки великого датского сказочника, к которой бы не прикоснулись братья Александр и Валерий Трауготы. Мир больших, чистых, человеческих чувств, глубоких, благородных мыслей всегда привлекал художников. Для них Андерсен никогда не был детским писателем. Художники расширяют традиционные рамки сказочного жанра, вводя в оформление современные реально-бытовые детали, которые начинают жить иной, удивительной жизнью.

«Каким неожиданным, загадочным, таинственным предстает мир Перро, странным, "окутанным в цветной туман". "Цветной туман" так мрачно красив, что невольно спрашиваешь: "И это Перро?". Да ведь сказки-то волшебные, кроме "Золушки" или "Красной шапочки" есть еще "Мальчик с пальчик", "Синяя Борода", а там злодеи и кровь (хотя и в "Красной Шапочке" волк ещё какой злодей), жестокость и месть. Не зря, значит, в цветном тумане иллюстраций Трауготов творится жутковатое. В вечерней тьме, при отблеске какого-то невидимого света тычет крючковатым пальцем старуха-колдунья в темечко новорождённой принцессе, произнося страшное заклинание ("Спящая красавица").

Господин Кот в сапогах существо тоже весьма не простое. Он окружён почти дьявольским мерцанием

цветовых тонов – фиолетовых, сиреневых, лиловых, дымно-рыжих, огненных, опасных... Да ведь он грозит крестьянам быть разрубленными на куски, если они не исполнят его приказа. Красный плащ на плечах, холодный кошачий взгляд говорят не о простом могуществе этого Господина. Подлинные сказочные трагедии развёртываются художниками, и сказки уже читаются иначе, нежели с иллюстрациями Б. Дехтерёва или Н. Гольц».(7)

О своей работе над чеховской «Каштанкой» художники вспоминали: «… невероятно русская вещь – по интонации, по взгляду на то, что есть преданность. Ведь Каштанка не променяла свой дом на призрачную славу. Поэтому мы подробно изобразили обстановку у столяра, – и его самого, читающего газету.

В этом рассказе, впрочем, нас интересовало всё: и образ цирка, и самого клоуна-дрессировщика. Проследили маршрут Каштанки. Мы посетили клоуна у Исаакиевской площади. Нашли и умную милую собачку, и белого вальяжного кота.

Думали: на что сегодняшним детям будет интересно посмотреть? Ну, на публику в цирке – она была тогда невероятно разная, пёстрая и барственная, и очень простая. На хороших местах сидят дама с лорнетом, кавалергард, гимназист в форменной фуражке... Повыше – горничная, наш столяр-пьянчужка. Решили

показать во всём блеске марширующий полк – на который загляделась Каштанка. С музыкой, нарядными офицерами, гремящим оркестром... Это была лейб-гвардия казачьего полка, шефом его был сам император. Такая иллюстрация нам представляется более правомерной, чем рабское следование сюжету. Да ведь нынешние дети не знают, как это было... Иллюстратор должен создать временную обстановку, эмоциональную ситуацию».(3)

Манера художников особенная: воздушная, изящная. Их рисунки не спутаешь ни с какими другими. Валерий Георгиевич называл такое рисование французским словом «туше» – «прикосновение». Работа должна производить впечатление лёгкого прикосновения, полёта пера или кисти. И в самом деле, словно одним росчерком, без малейших усилий сделаны их рисунки. Но мы-то знаем, что подобная лёгкость не даётся без большого труда, мастерства и таланта.

Иллюстрации художников Г.А.В. Траугот широко известны и популярны не только в России, но и за её пределами. Их тонкими изящными рисунками иллюстрировано около четырёхсот книг общим тиражом более 80 миллионов экземпляров, что равно населению большой европейской страны.

На всероссийских конкурсах А. и В. Трауготы получили более 30 дипломов, 14 из них – первой степени. Художники регулярно участвовали в выставках книг и иллюстраций: в России – ежегодно, а также в Германии, Италии, Чехии, Словакии, Польше, Японии, Франции.

Работы братьев А. и В. Трауготов находятся в музеях Москвы (в том числе в Третьяковской галерее), Санкт-Петербурга, Твери, Архангельска, Петрозаводска, Вологды, Иркутска, Красноярска, Рязани, Калининграда, а также за рубежом: в музее

Андерсена в Оденсе, в Японии, Германии, Чехии и других, во многих частных коллекциях в Европе, США, Израиле. 5 октября 2009 года не стало Валерия Траугота. Однако новые книжки с подписью иллюстраторов «Г. А. В. Траугот» продолжают выходить. Теперь работает один Александр, а отец и брат продолжают жить в его рисунках.

В последнее время он всё реже покидает Петербург ради Парижа, где ещё не так давно проводил по многу месяцев со своей женой – француженкой Элизабет.

В конце марта 2014 года Александр Георгиевич Траугот получил премию Президента России «за вклад в развитие отечественного искусства иллюстрации детской и юношеской книги», а именно за иллюстрации к книге А. Волкова «Волшебник Изумрудного города», которая вышла в 2015 году в издательстве «Вита Нова».

«Когда я держал в Кремле своё ответное слово, мне было предписано говорить не более двух минут. Не знаю, уложился ли я… Но я спросил Путина, могу ли шепнуть ему одно слово на ухо, – рассказывает Александр Траугот. – И я шепнул: "Тиражи". Он сказал мне: "Хорошо". А ведь действительно – детские книги выходят недопустимо мизерными тиражами. Мне кажется, президент меня услышал».

Список книг, проиллюстрированных
Г. А. В. Траугот

Аксаков С. Т. «Аленький цветочек»

Андерсен Г. Х. «Новое платье короля», «Стойкий оловянный солдатик», «Принцесса на горошине», «Сказки», «Сказки и истории»

Баух Е. И. «Горшки и граф Трюфель»

Берггольц О. Ф. «Стихи и поэмы», «Встреча», «Прошлого нет»

Блок А. А. «Стихотворения и поэмы»

Борисова Е. Б. «Счастливый конец»

Борисова М. И. «Интереснее пешком: тридцать три стихотворения и три рассказа о Ленинграде-Петербурге»

Братья Гримм «Сказки»

Булгаков М. А. «Мастер и Маргарита»

Бутков Я. П. «Повести и рассказы»

Волков А. М. «Волшебник Изумрудного города»

Гернет Н. В. «Сказка про лунный свет»

Гауф В. «Сказки»

«Глупый тигр»

Гоголь Н. В. «Ночь перед Рождеством»

Гомер «Илиада», «Одиссея»

Гофман Э. Т. А. «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер», «Щелкунчик и Мышиный король», «Золотой горшок»

Гумилёв Н. С. «Капитаны»

Дубянская М. М. «Раздвигайся шире, круг»

«Живой в царстве мёртвых»

«Заколдованный холм»

Зощенко М. М. «Избранное»

Келер В. Р. «Сказки одного дня»

Киплинг Р. «Меч Виланда»

Кршижановская Е. И. «Человек решает сам»

Крученюк П. «Маленькая кошка и хитрый мышонок»

Кружков Г. М. «Дождливый остров»

«Кубинские народные сказки»

Куприн А. И. «Изумруд», «Олеся»

Лисняк А. Г. «Колокольчик Простотак»

Льюис К. «Лев, Колдунья и платяной шкаф»

Мар А. М. «Ручей из Тюрингии», «Кобольды живут в Норвегии»

Матвеева Е. А. «Двенадцать историй из жизни Джоаккино Россини»

Мацоурек М. «Плохо нарисованная курица»

Межелайтис Э. «Кастант-музыкант»

Метерлинк М. «Синяя птица»

Набоков В. В. «Стихотворения»

Некрасов Н. А. «Генерал Топтыгин»

Перро Ш. «Синяя Борода», «Сказки матушки Гусыни», «Волшебные сказки»

«Песни : фронтовой сборник»

Петефи Ш. «Любовь и свобода»

«Похождения хитроумного Алеу и другие сказки Камбоджи»

Прокофьева С. Л. «Не буду просить прощения»

Пушкин А. С. «Полтава», «Маленькие трагедии», «Дубровский»

Ростан Э. «Сирано де Бержерак»

Сергуненков Б. Н. «Сказки»

«Сказки народов мира Т. 4. :сказки народов Европы»

Толстой Л. Н. «Лев и собачка»

Цыферов Г. М. «Мой Андерсен», «Тайна запечного сверчка», «Как лягушонок папу искал»

Черкашин Г. А. «Кукла»

Чехов А. П. «Пьесы», «Каштанка»

«Японские народные сказки»

О творчестве

1. Кудрявцева Л. Линия, цвет и тайна Г. А. В. Траугот / Л. Кудрявцева, Д. Фомин; худож. Г. А. В. Траугот. – Санкт-Петербург: Вита Нова, 2011. – 416 с.

2. Кудрявцева Л. Какую книгу Александр Траугот показал в Кремле? / Л. Кудрявцева. – Дошкольное воспитание. – 2014. – № 9 – С. 40-51.

3. Траугот А. Траугот В. Глубина сокрыта: [известные петербургские художники-иллюстраторы о своём детстве и творчестве / беседовали Н. Назаревская, Л. Кудрявцева] // Детская литература. – 1992. – № 10. – С. 58.

4. Траугот А. Книжка – это интеллектуальная затея / А. Траугот, В. Траугот // Художники детской книги о себе и о своём искусстве: статьи, рассказы, заметки, выступления / сост. В. И. Глорец. – Москва: Книга, 1987. – С. 242-250.

5. Асмус Е. Траугот. Облечённые божьим доверием: блистательная семья художников Траугот: [эссе написано ко дню открытия выставки «Семья Траугот» в Русском музее] / Е. Асмус // http://asmus-e.livejournal.com/164365.html.

6. Дробышева М. Доверяйте богу: о творчестве художников Г. А. В. Траугот // http://www.avrora-lukin.ru/--32006/386.html.

7. Кудрявцева Л. Траугот Г. А. В. // http: //redakzia.ru/artists.

Александр и Валерий Трауготы: дайджест для рук. детского чтения / Приморская краев. дет. б-ка; сост. А. С. Черноморская. – Владивосток, 2016. – 12 с.

Второй в семейном ансамбле

Беседу ведет Евгения Гершкович

Можно не помнить эту фамилию, но не заметить в детстве этих таинственных картинок в своих книжках — Андерсен, Перро, Гауф, Апулей, Булгаков и прочие, — тем более не узнать характерной манеры, где виртуозный рисунок пером легко тронут акварельным пятном, было немыслимо. Ибо Траугот, вернее даже, «Г. А. В. Траугот» прежде всего книжная графика.

На Петроградке, под потолком оклеенной бумажным серебром мастерской, более напоминающей сказочную декорацию, рядом с лестницей, что ведет на антресоли, где-то cреди моделей шхун и корветов, висит и тихо себе поблескивает менора. Последний представитель семьи, Александр Траугот (вторая буква в аббревиатуре Г. А. В.) при разговоре о его еврейских корнях лукаво уводит беседу в другую сторону. Не хочет об этом говорить, предпочитая рассуждать о творческих «родителях».

Александр Траугот : Корнями совершенно не интересуюсь. В отличие от моего любимого кота, у которого богатая родословная, у человека корни растут не вниз, а вверх. Он рождается от впечатлений, что получает в жизни. Лермонтов, скажем, родился от Пушкина.

Евгения Гершкович : А вы тогда от кого?

АТ: В юности от Тулуз-Лотрека, потом были еще другие художники и поэты... Если Г-сподь захочет, Он «от этих камней потомство Авраама создаст».

Его отец, Георгий Траугот (первая буква в аббревиатуре Г.А.В.), художник, был выпускником ВХУТЕМАСа, учеником Матюшина и Рылова, членом ленинградского Общества художников «Круг». В 1931 году съездил в биробиджанскую экспедицию от Государственного музея этнографии в Ленинграде и по натурным эскизам выполнил две фрески: Приамурская и Прижелезнодорожная части Еврейской автономной области. А в 1946-м ему, единственному из всего ленинградского отделения Союза художников воздержавшемуся от голосования за резолюцию ЦКВКП(б) в связи с творчеством Зощенко и Ахматовой, припомнили и критику идей соцреализма в искусстве, со всеми вытекающими. Даже не понадобилось обвинений в космополитизме — объявили формалистом, работы не стало, телефон замолчал. Надолго. В cентябре 1961 года сел Траугот-старший на велосипед, поехал полюбоваться закатом и больше не вернулся. Попал под грузовик. Однако за пять лет до гибели успел дебютировать как детский иллюстратор c книгой «686 забавных превращений».

Вместе с отцом над рисунками работали его сыновья Александр и Валерий (третья буква в аббревиатуре Г. А. В.). С тех пор эти три буквы, сложенные в общий псевдоним, присутствуют во всех их детских книжках. Даже после гибели отца и после смерти брата в 2009 году, с которым трудились в паре, Александр Георгиевич Траугот, которому 81 год, только так и подписывает свои работы.

АТ: Кстати, «686 забавных превращений», выйдя, продавалась даже в газетных киосках, и за ними стояла очередь. Хотя в то время книги покупали мало: люди были оглушены войной. Книжный дефицит возник позже. А тогда была бедность. В кино висели объявления: «Граждан босяком не пускаем». Вы этого не знали?

ЕГ: Нет. И благодаря тому опыту вы избрали путь книжного иллюстратора...

АТ: Да, это счастливая для меня область, можно общаться с широким кругом читателей. И что особенно ценно, эта профессия позволяет молчать (смеется). Некоторые прибегали к книжной иллюстрации только как к заработку, как, например, Булатов или Кабаков, мечтая о карьере независимого художника, мы же с братом — никогда. Мы старались, чтобы каждая новая работа была лично для нас задушевной. И казалось, что читатель это чувствует. Читатель умнее нас. В иллюстрациях всегда присутствовали наши знакомые, близкие. Или, наоборот, незнакомые, но те, чьи лица произвели на нас впечатление А еще мы любили читать. И если были не согласны с авторской трактовкой, делали все по-своему. Из отрицательного героя — положительного. У нас и к Пушкину были вопросы.

ЕГ: Я сама восприняла Андерсена благодаря иллюстрациям Трауготов. Да мне кажется, что вас больше знают в связи с детской литературой.

АТ: Да! Знаете, иллюстрацию я не выделяю в особый вид искусства. Весь Эрмитаж и даже Рембрандт — все это иллюстрации. Литература спокойно существовала без книгопечатания, а Гомера знали наизусть задолго до того, как его записали. А что дети? Дети, открывающие мир, самые благодарные зрители. И не надо их оглуплять, подсовывая манную кашу, отравленную пошлостью. Для детей великолепно работал Хармс, хотя говорил, что не любит детей: «Что с ними делать? Убивать? Но это как-то уж чересчур!» На самом деле он обожал детей, и дети его обожали. Я сам это видел в детстве на елке во Дворце пионеров. Или вот Введенский здорово писал для детей: «Товарищ Буденный ввязался в драку, / Восемнадцать раз бросался в атаку!» И это ведь не было халтурой...

ЕГ: Вот вы нарисовали всего Андерсена, а ведь в нашей стране его тексты подавались в искаженном виде, без религиозного подтекста, который вложил автор. Вы пытались как-то этому сопротивляться в иллюстрациях?

АТ: Да, запрещали рисовать кресты. Ну а как, к примеру, этого избежать, если ты иллюстрируешь «Работника Балду»? Ну мы и рисовали. Если ты спокойно работаешь и в чем-то убежден, можно на всем настоять. Андерсена пересказывали. Вот в «Оле-Лукойе» Токмакова в «Детгизе» воскресенье сделала банным днем. В «Девочке со спичками» тоже выкинули конец, религиозный, причем редактор нам ничего не сказала и отправила в типографию. Мы побежали к директору. Колюня, как мы называли его про себя, был человек простой. «Как это отрезали хвост Андерсену?!!!» И все восстановил. Хотя и с ним у нас случались дискуссии. Однажды вызвал нас и грозно спрашивает: «Почему это у вас тигр на каждой странице другого цвета? Вот я лысый — значит, и всегда лысый». — «Да, но, знаете ли, ваша лысина отражает то свет дня, то ночи, и всегда она разная» .Мы не испытали сильного гнета советской власти, она была уже без зубов и костей. Один стукач как-то раз, стоя внизу на роскошной лестнице издательства «Детская литература», громко у меня поинтересовался: «Когда это советская власть рухнет?» А я ему сверху: «Никогда! Потому что она лежит».

АТ: Пунин* говорил: «Непризнанных художников не бывает! Кто-то их все-таки признает, жена, наконец!» Каждый художник имеет свой круг, который ему помогает. Вот таким кругом и была наша семья, которая представляла собой ансамбль, настоящий оркестр. Мы все влияли друг на друга, не ценя своей миссии, не нуждаясь в признании. Главным для нас была наша жизнь, и она отражалась в искусстве и наоборот. Счастье и радость были только в возможности работать.

ЕГ: Над чем вы сейчас работаете?

АТ: Над «Фаустом». Хотя он давно сделан, но никак не отпускает меня. Я вообще очень не люблю заканчивать. Помните, герой пьесы Эдмона Ростана, петух Шантеклер говорит утке: «В искусстве главное, запомни это, утка, / Уменье не кончать: все остальное шутка».

* Пунин Николай Николаевич (1888 - 1953), искусствовед, педагог, музейный работник.

Журнал и издательство
ЛЕХАИМ, ноябрь 2012

В мастерской художника

Сказочников никогда не было много. 86-летний Александр Георгиевич Траугот — последний из оставшихся. Всю жизнь он создает книжки для детей

Волшебные акварели к сказкам Перро, Андерсена, Гауфа, подписанные "Г.А.В. Траугот", стали входом в магический и великий мир литературы для многих поколений. Три первые буквы — это Георгий, Александр и Валерий Трауготы — отец и два сына. Самые страшные карлики и красноглазые людоеды, самые загадочные принцессы, самые волшебные замки — все это на акварелях Траугота.

Дом Александра Траугота в Санкт-Петербурге — культовое место (кто только здесь не бывал!) и одно из самых недоступных для любопытствующих. Кажется, время здесь остановилось еще век назад. Траугот верит, что ручная муха, которая у него живет, умеет читать книги, и считает своим другом кота Бенедикта...

— Александр Георгиевич, в вашем творческом псевдониме зашифровано и имя вашего отца...

— Мой папа, Георгий Николаевич Траугот, поступил в Академию художеств в 21-м или 22-м году. Американская благотворительная организация АРА выдавала каждому студенту чашку какао и булочку, но отец был слишком, на их взгляд, румяный и цветущий. Поэтому, чтобы получить эту же булочку, он должен был рубить дрова. С отцом учился брат моей матери, Константин Янов. Как-то отец зашел к нему и поразился, увидев его младшую сестру: "Если бы у меня была такая сестра, я бы каждый день дарил ей цветы!" — сказал он. "Дари!" — сказал Костя. Так и случилось — они поженились. Мама, хотя и училась в Институте гражданских инженеров, тоже стала художницей, хотя и никогда не выставлялась. Если есть друзья, которых ты любишь и уважаешь и они тебя поддерживают, то совсем не нужно, чтобы признавала огромная аудитория.

Мы жили в коммунальной квартире на Большой Пушкарской вместе с бабушкой и дедушкой. Этот дом был необычный. До революции он принадлежал маминой семье, а строил его молодой архитектор Митрофан Фомичев. Он там накрутил сфинксов, нимф — это был его первый дом. Не все в нем сохранилось: кое-что потом с фасада пропало, а в 1917-м и в 1942-м в дом попадали снаряды...

— Вы всю жизнь иллюстрируете детские сказки. Видимо, это любовь из детства? Что вы в детстве читали?

— Я должен поспорить. Никаких детей нет. Все люди — дети. И даже с высоты своего возраста могу сказать: человек остается ребенком всегда.

А во времена моего детства детских книг не было, читали взрослые. Мой младший брат, например, уже в 9 лет читал наизусть отрывки из пьес Шекспира. Что еще делали?

В музеи ходили мало до войны, да и работали все много. Но такие походы запоминались. Эрмитаж и Русский музей отличались входом: каждому посетителю дверь открывал швейцар. А с моим отцом швейцар даже здоровался.

— Ваша семья всю блокаду была в Ленинграде. Только младшего брата удалось эвакуировать с детским садом. Я знаю, что вы сами чуть не умерли от голода. Как вы вспоминаете те дни?

— Во время блокады одни проявляли благородство, другие стали зверьми. Может быть, это детский острый взгляд. В очереди за хлебом нередко люди падали. В декабре 1941-го так упал мой отец, и у него украли карточки — он держал их в руке, потому что положить эту драгоценность в карман было нельзя. Мы остались без хлеба. Мама взяла меня за руку и повела к тете. Тетя была военным врачом, 480-й особый саперный батальон. Мы шли через весь город, отдыхая по пути в пустых трамваях. Трамваи же остановились где попало. Когда мы пришли, мама сказала тете: "Я хочу оставить вам Шурика, иначе он умрет". Так я остался жив.

Мы довольно-таки скоро перестали обращать внимание на бомбардировки. Сначала каждую тревогу ходили в бомбоубежище. Потом просто спускались в квартиру к соседям на первый этаж. Часто при бомбежках читали вслух, например Честертона "Человек, который был Четвергом". И в это время все качалось, мы слышали, как рядом падают бомбы. А мы жили как будто в двух мирах: реальном и мире Честертона... Перед окнами квартиры, где мы отсиживались, сейчас пустырь. И в войну был пустырь. В мае 1942-го начались занятия в школе, и нас послали копать огород на этот пустырь. Это было страшно, потому что мы часто натыкались на обрубки человеческих ног и рук...

Во время блокады напротив Эрмитажа стояла баржа, там была баня. Очень сложно было получить туда талон. И вот мы с отцом в 42-м году, в самое тяжелое время, почти в темноте с керосиновыми фонарями там мылись.

Отца поманил командир. Он сидел в бане в форме, видимо, был начальником. Поманил и сказал: "Ну вы и страшненькие". А однажды какой-то красноармеец, увидев меня с мамой, дал нам по куску хлеба с салом. И сказал моей маме: "Я хочу, чтобы вы это съели при мне. Потому что вы, может быть, кому-то отдадите". Это неизвестный человек, которого я всегда помню.

И вот Печковский поет арию Германа, обращаясь к портрету Сталина: "Что верно — смерть одна. Кто ей милей из нас, друзья. Сегодня ты,— на Сталина указывает,— а завтра я..." По залу прокатился вздох

— Вы учились в художественной школе в конце 1940-х. Для искусства это было мрачное время, даже третий этаж Эрмитажа с импрессионистами был закрыт. В вашей семье говорили об этом искусстве?

— Я поступил в школу при Академии художеств в 1944-м. Здание было частично разрушено бомбой, было очень холодно. Преподаватели и ученики плохо знали современное искусство. Ван Гог, Матисс — это было малодоступно. А у отца была библиотека, и еще в 30-е годы можно было получать иностранные журналы. Отец выписывал Cahiers d`Art. Так вот я как-то принес в школу репродукцию Матисса — портрет мальчика в розовой рубашке и зеленых штанах на желтом фоне. Надо сказать, у нас в школе никогда не было драк, но один мальчишка, когда увидел эту репродукцию, бросился на меня с кулаками. Такое у него было потрясение. Он был возмущен: эта репродукция опрокидывала многое из того, что он любил...

— В послевоенное время люди остерегались компаний, в гости ходили лишь к родственникам — боялись доносов. Вокруг вашей семьи много было осведомителей?

— Осведомителей было легко отличить. У нас были друзья из театра Образцова, они рассказали, что одна дама у них служит по совместительству в НКВД. Но показывать, что они это понимают, было нельзя, чтобы не вспугнуть, чтобы не вызывать подозрений. У осведомителей были свои правила: они всегда приходили без предварительного звонка по телефону, всегда по праздникам.

Как-то мы идем компанией, разговариваем о цвете, о колорите. Белая ночь. И видим: собрались дворники, все в белых передниках. Тогда у каждого дома всю ночь дворник дежурил, ворота запирались. А я говорю: "Как пингвины, очень красиво". Вдруг появляется милиционер, и нас забирают в участок. Начальник милиции спрашивает: "Какими языками владеете?" Оказывается, дворники сообщили милиции, что мы говорим на иностранном языке. Потому что употребляли непонятные им слова — кобальт, ультрамарин...

— Известно, что вы были знакомы со "всем Ленинградом". Неизбежный вопрос про Ахматову: были ли вы дружны?

— У нас было много общих знакомых. Мы, конечно, знали ее стихи, но знакомиться не было нужды. Это все равно что с Фетом знакомиться.

А вот сына Ахматовой, Льва Николаевича Гумилева, я знал много лет. В конце 1940-х отец писал панно в Этнографическом музее и там познакомился со Львом Николаевичем. У него была постоянная проблема — никуда не брали на работу. Моя тетушка-психиатр устроила его в библиотеку психиатрической больницы. Он, конечно, человек талантливый, но раненный тем, что он сын великих родителей. Нервный, очень самолюбивый. Помню, как встретил его на концерте певца Николая Печковского, дело было еще до ХХ съезда. Печковский только что вернулся из лагеря, влез в свой старый фрак. Зал был забит, и все бывшими сидельцами, Гумилев сидел в первом ряду. Напротив сцены висел большой портрет Сталина на красном фоне. И вот концерт начался. Более всего Печковский был знаменит в роли Германа в "Пиковой даме". И он поет арию Германа, обращаясь к портрету: "Что верно — смерть одна. Кто ей милей из нас, друзья. Сегодня ты,— на Сталина указывает,— а завтра я..." По залу прокатился вздох.

— Вы иллюстрировали Перро. Изображали прекрасную Францию, не бывая там. По старинным гравюрам?

— Я очень долго не хотел ехать во Францию вообще. Мне казалось, что нет уже той Франции, что мой мир будет разрушен. Но когда приехал, не разочаровался. Для меня Париж и Петербург связаны.

Я вспоминаю слова художника Ивана Яковлевича Билибина. Он, эмигрировав, жил во Франции, жил материально трудно. Ему говорили, что надо ехать в Америку. На что он отвечал: русский художник должен жить в Париже или Петербурге.

— Ваша жена Элизабет — француженка. Как вы с ней познакомились?

— Это романтическая история. Прилично ли ее рассказывать?.. Мне было около 25 лет. Я пришел в Эрмитаж — что-то лепил и хотел посмотреть одну скульптуру. Элизабет, идите сюда! Я как раз рассказываю о нашем знакомстве... Смотрю — группа школьниц-француженок. И вижу в профиль одну девочку с толстыми щеками. Эта картина как будто застыла у меня перед глазами. И я сам себе говорю: "Почему ты на нее смотришь?" Прошло много лет. После окончания Сорбонны Элизабет отправили по обмену преподавать русский язык в Ярославле. Она захотела поехать в Ленинград, и знакомые дали адрес моего брата. Так я познакомился с той девочкой, профиль которой остановил меня в Эрмитаже в 25 лет. Поженились мы уже в Париже. Я тогда купил новые ботинки, а в мэрии на Монпарнасе лестницы были деревянные и начищенные. Я поскользнулся и покатился вниз. Боялся, что это плохая примета. Обошлось...

— Вы сами никогда не хотели писать сказки?

— Когда я вижу лист бумаги, фарфоровую белую тарелку, холст, мне так естественно взяться рисовать, что уже трудно заставить себя писать...

Беседовала Зинаида Курбатова

Валерий и Александр Трауготы. Автопортрет. 2012

«Легенды о великой любви» в иллюстрациях Г.А.В. Траугот

13 января 2015

В издательстве "Студия "4+4" принята умная, щепетильная работа с иллюстрацией и макетом вплоть до исторической реконструкции, если понадобится. Так издавались рисунки Калиновского к обеим «Алисам» и Трауготов - к «Счастливому концу». Новая книга «Легенды о великой любви» вновь посвящена искусству Г.А.В. Траугот, отца и сыновей - художников Георгия Траугота, Валерия и Александра Георгиевичей. Их графика определила лицо книжной культуры для нескольких поколений. И теперь, когда на свете остался один Александр Траугот, иллюстрации по-прежнему подписаны тройным инициалом.

Любовные переживания героев легенд и романов средневековой Европы стали детским чтением, благодаря деликатному переложению Софьи Прокофьевой. В ее пересказе истории Тристана и Изольды, Лоэнгрина, Лорелеи, принцессы Мелисанды предстали невинными романтическими сказками. Между тем, иллюстрации Трауготов совершенно универсальны и не различают возрастов - у души нет возраста , говорит Александр Георгиевич. Тем же летящим невесомым пером были исполнены рисунки для эротических шуток Овидия в его «Науке любви» и для громоздких насмешек Гофмана над трезвым умом. Та же прозрачность мирских и житейских материй обнаруживается в иллюстрациях к Гоголю, будто Диканьку и Миргород подбросили в воздух, и те неспешно завертелись, сами себе планета.

Специально для этой книги издатель Дмитрий Аблин поговорил с Александром Георгиевичем Трауготом. С его любезного разрешения публикуем этот фрагмент и иллюстрации в нашей коллекции.

Софья Прокофьева. Легенды о великой любви. Студия "4+4". 2014

Мы с Софьей Леонидовной Прокофьевой решили сделать подборку из великих средневековых легенд именно о любви. При этом, мне кажется, она смогла придумать, как донести столь сложный материал до детей. Ведь знание и понимание этих сюжетов, проходящих через всё искусство и культуру, важны с довольно раннего возраста. Александр Георгиевич, каковы Ваши впечатления от замысла этой книги?

— Книга меня очень порадовала! У нас с братом, кстати, никогда не было детских книг. Мы читали серьёзные произведения с самого детства, Диккенса, например. Брат в девять лет знал наизусть исторические хроники Шекспира и декламировал замечательно. Настолько это было смешно: малыш такой, но очень серьёзный!

А легенды Прокофьева очень изящно пересказала. Она нашла какой-то ключ: ей удалось сделать так, что эти вещи сохранили всю свою серьёзность, но при этом они вполне детские и сохранили самое важное, что нужно в любом возрасте, — исчезающий ныне романтизм. Сейчас детям, кажется, негде прочитать про то, как принц падает на колени и говорит: «Я полюбил тебя с первого взгляда!» Так вот, я хотел бы, чтобы люди всех возрастов, в том числе и моего возраста, услышали о любви именно в таком романтическом ключе.

Думаю, что все современные люди немножко находятся в тюрьме практицизма, в тюрьме, где все мечты невероятно коротко обстрижены. И в этом смысле для меня романтизм — то, что противоположно практицизму, который является причиной упадка искусства. В моём детстве, а я рос среди художников, всё время велись настоящие споры об искусстве. Не было ясно, кто великий, кто — нет. Не знаю, может, я оторван от жизни молодых людей, может, споры существуют и теперь, но по моим впечатлениям сейчас всё сводится к уважению к стоимости. Если что-то дорого ценится, то заканчиваются все сомнения…

Великие художники умирали в нищете, а бездарности процветали во все времена, и никто не считал их великими. Даже в моей молодости огромным уважением среди художников пользовались люди, не имевшие званий. Просто это были очень уважаемые мастера. А вот таких, которые получали многократно премии, вообще ни во что не ставили. Было высокомерное отношение к официальным художникам.

Без романтики, без романтизма жизнь мелеет. Получается мелкий ручей, иногда просто стоячая мелкая вода… Поэтому я надеюсь, что эту книгу прочтут, и хотя бы немногим она что-то даст. Даже один человек — это уже очень много… «Легенды о великой любви» — очень нужный сборник, и важно, чтобы он был интересен. Думаю, мои рисунки помогут украсить эту книгу, в которой многое сказано, но не всё может быть увидено. И в этом смысле художник что-то даёт.

Скорее всего, в дальнейшем вообще будут существовать только книги с картинками. Где-то у Анатоля Франса (а он был библиофилом) я встречал насмешки над собирателем, который покупал книжки без картинок за один франк, а с картинками — за два. И Франс его презирал… Но сейчас, конечно, собирателям интересны только иллюстрированные издания, потому что информативную часть берёт на себя техника, которая будет всё совершеннее и совершеннее.

Мне тоже так кажется. Книга — это не просто текст и рисунки, это отдельное произведение искусства, сложносочинённая структура — как организм, как творчество…

— Мне нравится, когда иллюстраций много. Думаю, читателя к этому нужно приучать. Шарль Перро писал в предисловии к своим сказкам о том, что некоторые считают, что книга у него перегружена рисунками. На это он очень обоснованно отвечал, что если он угощает, а кто-то что-то не ест, то это не так важно. Я думаю, что количество картинок будет всё больше и больше расти. И это не страшно, люди привыкнут к этому.

Думаю, что появятся самые удивительные формы книги. Вот, к примеру, как тогда, когда книга была рукописной. В библиотеке Академии наук есть Евангелие, которое весит, по-моему, килограммов двадцать пять, его практически невозможно поднять. Художник, видимо, всю жизнь делал одну книгу. В конце он снабдил её своей молитвой, молитвой трудолюбца, и предостережением об особом с ней обращении…

Как Вам кажется, для многих ли людей важна тема нашей книги? Ведь влюблённость и романтизм присущи только некоторым людям в определённом возрасте.

— Нет, я не согласен, что в определённом возрасте! Дон Кихоту было семьдесят лет, когда он отправился странствовать. Душа не имеет возраста! Если душа жива, то нет и старости. Я как раз порицаю русскую традицию, которая идёт от Пушкина (а у Пушкина это от Байрона), — запирать человека в тюрьму молодости. Вот это знаменитое: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» — а что потом?

Ложнгрин, или Рыцарь Лебедя

Александр Георгиевич, позвольте вернуться к разговору о «Легендах». Вы к каждой книге стараетесь найти индивидуальный подход, какую-то особую манеру? Для нашего издания Вы придумали что-то новое или воспользовались каким-то своим фирменным приёмом?

— Я надеюсь, что есть и новое. Правда, в работе всегда отталкиваешься от того, что делал перед этим. Из последнего мы делали книгу о Паганини на чёрном фоне, потом о Россини, там синий цвет, а вот для «Легенд» меня потянуло увидеть что-то белое. Просто белая бумага — это ещё не белое. Когда я думал о «Легендах», то представлял, как их будут читать девочки…

А мальчики, что, не будут?

— Ну, и мальчики. Но вообще искусство всегда сначала воспринимают женщины. Потому что мужчина с юности занят карьерой, добыванием денег. Хотя сейчас есть и женщины деловые… Но всё-таки мужчина больше связан с делом. А искусству нужна какая-то праздность. Я пытаюсь представить, как девочки смотрят на свадьбу, чтобы увидеть белое, чтобы книга была как в подвенечном платье.

Лоэнгрин, или Рыцарь Лебедя

Мне очень нравится сама идея этого издания. Я сказал о девочках, которые будут её читать, но мальчики тоже должны знать об этом. Собственно, осуществление личности — только в любви, и уникальность личности только в любви, потому что всё остальное не уникально. Любовь — это дар! Далеко не всем он дан, но хотя бы понимать, что это дар, и мечтать о нём — уже очень много.

Александр Георгиевич, а какие у Вас самые любимые книги?

— Мне трудно ответить, потому что любишь больше всего то, что сейчас делаешь.

То есть «Легенды о великой любви»?

— Да… Да!